Неточные совпадения
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава
богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(
Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант.
Имел
он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил
он, вздохнув, — но
судья тут — един лишь Господь, ибо
ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о
нем к
Богу; даже хотя бы ты и не знал
его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о
нем.
—
Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать
их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни
судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для
них незапятнано. А теперь предчувствую
Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом
Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь
ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя перед
богом, —
он,
судья, так же не ответственен за это, как и за то, что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Ему дали выпить стакан холодной воды, и Кальпинский увел
его к себе в кабинет, где отец мой плакал навзрыд более часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: «
Бог судья тетушке! на ее душе этот грех!» Между тем вокруг
него шли уже горячие рассказы и даже споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая на этот раз гостила у своей сестрицы.
— Пан
судья! — заговорил
он мягко. — Вы человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит
бог,
он не сделал дурного дела, и если
его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..
— Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa [чистая доска (лат.).], и вы можете писать на
нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви:
бог, ближний и
он сам! Для
бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего — сердце нежной матери; для самого себя — сердце строгого
судьи!
Вспомним пророческое слово: «Аще кая земля оправдится перед
богом, поставляет
им царя и
судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред
богом, и поставляет царя и
судей не праведна, и наводит на тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами.
Бог судья твоим сестрицам, Елизавете и Александре Степановне…» Но рассеянно слушал Алексей Степаныч: освежительная тень, зелень наклонившихся ветвей над рекою, тихий ропот бегущей воды, рыба, мелькавшая в ней, наконец, обожаемая Софья Николавна,
его жена, сидящая подле и обнявшая
его одной рукой…
Минутное то было заблужденье,
Безумство страшное — теперь я каюсь в
нем!
Оно прошло — забудьте обо всем.
Отдайте ей браслет, —
он был найден случайно
Какой-то чудною судьбой;
И обещайте мне, что это тайной
Останется… мне будет
бог судьей.
Вас
он простит… меня простить не в вашей воле!
Я удаляюсь… думаю, что боле
Мы не увидимся.
— Каяться я не буду, — говорил Илья задумчиво. — Пусть
бог накажет… Люди — не
судьи. Какие
они судьи?.. Безгрешных людей я не знаю… не видал…
И вот теперь
он, ожидая смерти, которая уже близко от
него, считает грехи свои, судит людей и говорит: «Кто, кроме
бога,
судья мне?»
— Здравствуйте, батюшка Федор Андреевич! — заревел
он толстым басом. —
Бог вам
судья! Я неделю провалялся в постеле, а вы, нет чтоб проведать, жив ли, дескать, мой сосед Буркин.
— А ежели на меня напущено было? Да ты, Тарас Григорьич, зубов-то не заговаривай… Мой грех, мой и ответ, а промеж мужа и жены один
бог судья. Ну, согрешил, ну, виноват — и весь тут… Мой грех не по улице гуляет, а у себя дома. Не бегал я от
него, не прятался, не хоронил концов.
—
Он уже мнит себя
судьёй богу, для
него уж
бог миру не хозяин. Теперь таких, дерзких, немало. Тут ещё безбородый один, — заметил ты? Это — злой человек, этот всему миру недруг. Приходят, пытают. Что
им скажешь?
Они затем приходят, чтобы смущать.
—
Бог в помощь! желаю здравствовать! — произнес Иван Иванович, поклонившись на все стороны, с свойственною
ему одному приятностию. Боже мой, как
он умел обворожить всех своим обращением! Тонкости такой я нигде не видывал.
Он знал очень хорошо сам свое достоинство и потому на всеобщее почтение смотрел, как на должное.
Судья сам подал стул Ивану Ивановичу, нос
его потянул с верхней губы весь табак, что всегда было у
него знаком большого удовольствия.
Множество невест успело выйти замуж; в Миргороде пробили новую улицу; у
судьи выпал один коренной зуб и два боковых; у Ивана Ивановича бегало по двору больше ребятишек, нежели прежде: откуда
они взялись,
бог один знает!
«
Бог вам
судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С… Н…
Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет… Я не застрелюсь — нет! Я просто умру с печали… Прощайте, до свиданья».
Мировой
судья с нами был,
он живо натюкался и с копыльев долой; мы
его так в уголок и прибрали, чтобы под ногами не мешался, а Слава-богу с Ястребком крепки на вино; пьют да только краснеют, да все на девок наступают, а девок полна изба, сидим все равно как в малине.
— Это все очень известно, — сказал
он. — Верует народ в
бога, песни у
него есть и плохие и хорошие, а обычаи — подлые! Насчет этого — ты у меня спроси, я тебе лучше всякой книги обычаи покажу. Это не по книгам надо узнавать, а — выдь на улицу, на базар поди, в трактир или — в деревню, на праздник, — вот и будут тебе показаны обычаи. А то — к мировому
судье ступай… в окружный суд тоже…
Ананий Яковлев. Все это, судырь, я сам оченно знаю, но и себя тоже чувствуешь: ежели паче чаяния, что и сделали
они супротив меня, не мне
их судьей и докащиком быть: мой грех больше всех ихних, и наказанье себе облегчить нисколько того не желаю; помоги только
бог с терпеньем перенесть, а что хоша бы муки смертные принять готов, авось хоша за то мало-мальски будет прощенье моему великому прегрешенью.
— Да! испортили, — продолжала она, — меня испортил злой человек, —
он, погубитель мой!.. Я душу
ему продала… Зачем, зачем об родной ты помянул? что тебе было мучить меня?
Бог тебе,
бог тебе
судья!..
Вот и стал
он меня гноить, да, вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то такая бумага, что заседатель мой аж завертелся. Призвал меня в контору, кричал, кричал, а наконец того взял да в тот же день и отпустил. Вот и вышел я без суда… Сам теперь не знаю. Сказывают люди, будут и у нас суды правильные, вот я и жду: привел бы
бог у присяжных
судей обсудиться, как
они скажут.
— Нет, Егор Иваныч, ради
бога! — заторопился студент. — Вы только послушайте, только послушайте меня. Мужик, куда
он у себя ни оглянется, на что ни посмотрит, везде кругом
него старая-престарая, седая и мудрая истина. Все освещено дедовским опытом, все просто, ясно и практично. А главное — абсолютно никаких сомнений в целесообразности труда. Возьмите вы доктора,
судью, литератора. Сколько спорного, условного, скользкого в
их профессиях! Возьмите педагога, генерала, чиновника, священника…
— В этом случае, Гаврила Андреич, один мне
судья: сам господь
бог, и больше никого. Тот один знает, каков я человек на сем свете суть и точно ли даром хлеб ем. А что касается в соображении до пьянства, то в этом случае виноват не я, а более один товарищ; сам же меня
он сманул, да и сполитиковал, ушел то есть, а я…
А разлюбит, покинет, на другую сменяет — суди
его Бог, а жена мужу не
судья.
Настя глядела непразднично… Исстрадалась она от гнета душевного… И узнала б, что замыслил отец, не больно б тому возрадовалась… Жалок ей стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: «Уж как загорелись глаза у
него, как зачал
он сказывать про ветлужское золото… Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!..
Бог тебе
судья!..»
Судью за денежки куплю,
Умилостивлю
бога… —
(Русак природный — во хмелю
Он был хвастлив немного...
Когда
он все это сказал,
судья замолчал и не знал, что говорить. Вдруг один человек из народа закричал: «Нам
бог послал этого царевича. Мы не найдем себе лучшего царя! Выбирайте
его в цари!»
Одни говорят, что наказание нужно для устрашения, другие — что
оно нужно для исправления, третьи говорят, что
оно нужно для того, чтобы была справедливость, точно
бог без
судей не сумеет установить справедливость в мире.
— Гм… Меня оскорбили, да я же еще и сидеть должен… Удивление… Надо, господин мировой
судья, по закону судить, а не умствуя. Ваша покойная маменька, Варвара Сергеевна, дай
бог ей царство небесное, таких, как Осип, сечь приказывала, а вы
им поблажку даете… Что ж из этого выйдет? Вы
их, шельмов, оправдаете, другой оправдает… Куда же идти тогда жаловаться?
— Я тебе не
судья, Владимир, я только твой друг. Обязанность друга протянуть руку тому, кто падает в пропасть, помочь
ему в нужде и даже пожертвовать жизнью для
него. Твой
судья — это
Бог, это общество, которое тебя отвергнет… и более всех — это твоя совесть, ты не убежишь от нее и ты ее не обманешь…
— Я у вас не спрашиваю отчетов, граф.
Бог судья, что я позволила разорить вам мое состояние, не только не препятствуя, но и не противореча. Но с минуты, когда вам угодно было со мною возбудить этот вопрос, не находите ли вы естественным, что я хочу позаботиться о будущности моего ребенка и обеспечить
его от грозящей нищеты каким-нибудь капиталом?
— Кто тебя ставил над
ним судьею и даже исполнителем этого суда? Если Господь
Бог в своей неизреченной благости допускает на земле зло и
его носителей, то, значит, это входит в высшие цели Провидения, бдящего над миром, и не человеку — этой ничтожной песчинке среди необъятного мироздания — противиться этой воле святого Промысла и самовольно решать участь своего брата — человека, самоуправно осуждать
его, не будучи даже уверенным, что суд этот не преступление самого совершенного ближним преступления.
А на престоле промежду
их (
судей) стоит богоотчужденное некое зерцало и прочия
Богом ненавидимыя иносказательныя духоборныя книги…